что здесь говорилось, не для распространения. Так что смотри, не болтать. И нашим никому ни слова. Понял?

Он освободил канат, которым лодка была привязана к кольцу, ввинченному в камень. Все трое прыгнули в нее.

Ночь стояла темная. Лишь кое-где в небе теплились звезды. Лодку медленно сносило по течению, мимо Иоганнина сарайчика. Дальше домов не было.

Зик вывел лодку на быстрину. Шарф сказал Оскару, сидевшему на скамеечке:

— Пересядь-ка на нос. Оттуда тебя лучше будет слышно.

Когда они встали, чтобы обменяться местами, лодка закачалась. Встал и Зик. Вдвоем с Шарфом они, балансируя, подошли к Оскару и столкнули его в воду. Оскар один раз показался из воды, крикнул что-то и ушел на дно.

Труп его на следующее утро прибило к берегу возле монастыря «Небесные врата».

Петр, прочтя вечером об этом в газете — он дежурил за стойкой в отцовском погребке, — в ужасе прошептал: «Это они! Они его прикончили». Слышно было, как за столом завсегдатаев рыбак Крейцхюгель, от которого бывало и слова не добьешься, горячился и кричал:

— За тридцать лет, что я рыбачу, не было случая, чтобы кто-нибудь взял мою лодку. А нынче утром я нашел ее бог весть где, на том берегу, вниз по течению. И привязана — честь честью. Вот в том-то и заковыка. Коли это он мою лодку взял, значит, с ним еще кто-то был. Утопленник лодку не привяжет.

На что профессор Габерлейн возразил, отхлебнув из стакана:

— Очевидно, случайное совпадение, что кто-то этой же ночью незаконно воспользовался вашей лодкой… Какая трагедия! Четыре года провел человек на передовой, и смерть его щадила. А тут извольте!.. Он ведь собирался стать врачом. Представляю себе горе матери. Он был ее единственной надеждой.

Петр вышел на улицу. Катарина сидела на пороге дома и примеривалась, нельзя ли растопырить пальцы ног, как будто это руки. Увидев Петра, она подбежала к нему:

— Что с тобой? Или нездоров?

В каком-то оцепенении, словно лунатик, побрел Петр по улицам. «Я должен… я должен…» — твердил он шепотом, так и не отдавая себе отчета, в чем же он видит свой долг.

Уже стемнело, когда он неожиданно очутился перед домом, где жил Иоанн. Окно было открыто. Все больше волнуясь, он несколько раз окликнул товарища по имени. Это звучало как крик о помощи.

Иоанн с независимым видом вышел из дому и, подойдя сзади, тронул Петра за плечо. Тот в испуге обернулся.

Пока они спускались к набережной, Петр слово за словом передал товарищу вчерашний разговор.

У моста они остановились — на том же самом месте. Внизу качалась на волнах лодка Крейцхюгеля.

— …И тогда Шарф предложил покататься по реке. У меня мороз пробежал по коже. Я только сейчас понимаю, почему. Что же мне теперь делать — то ли в полицию заявить, то ли в американскую администрацию, что они его утопили?

Думая о другом, Иоанн сказал:

— Если ты вчера был при этом один, они сразу догадаются, кто их выдал. И тогда они тебя прикончат.

— Если Шарфа и Зика засадят, никого они больше не смогут прикончить.

— А другие?

— Вряд ли они тем расскажут. Ведь это же убийство. Побоятся.

— Ну, еще неизвестно. Не побоялись же они при тебе в лодку сесть.

— Они меня за дурачка считают. А я и рад стараться — мне это на руку.

— Я тебе говорю, что это чертовски опасно.

— Придется пойти на риск. Я должен!..

— Спрошу-ка я отца, как лучше поступить. Пожалуй, в таких делах он больше разбирается; хотя вообще-то… Так и сделаем. О тебе я, конечно, ни слова не скажу.

— А если он спросит, откуда ты знаешь?

— Скажу, что тайна, и дело с концом.

— Ладно, спрашивай отца. Но заявить на них надо обязательно.

Он проводил Иоанна домой. Покосившуюся хибарку подпирали снаружи три балки. Через всю стену шла большая трещина, И все же здесь еще можно было жить.

Отец Иоанна сидел у окна и перечитывал свою новую статью, написанную по поводу того же штутгартского покушения. На его изможденном лице годы, проведенные в Дахау, отпечатались с такой же ясностью, как буквы на сургучной печати. Случайно подняв глаза, он увидел сына. Тот стоял у стены, нога за ногу, небрежно уперев одну руку в бок.

— Ты появляешься как тень.

— Мне надо с тобой посоветоваться.

— Вот так так! Удивил! Спасибо за честь!

— Что бы ты сказал, если бы тебе сообщили, что в Вюрцбурге опять завелись нацисты и что они…

— В Вюрцбурге нацистов как собак нерезаных. Во всяком случае, их больше, чем хлеба.

— Постой, дай мне сказать. Ты слыхал про студента-медика, который ночью утонул? Так вот — никакой это не несчастный случай, как вы пишете в газете. Нацисты с ним расправились.

— А ты откуда знаешь?

— Это тайна. Но я тебе все объясню по порядку и ты сам поймешь.

— Тронут таким доверием к, моим умственным способностям.

Иоанн гибкой тростинкой откачнулся от стены.

— Слушай же. Вчера, примерно в это время, на набережной у моста сидело четверо. — Он показал руками, как четверо сидели рядком на набережной.

— Один из них был Оскар — тот самый студент-медик, второй — Христиан Шарф, третий Зик — он хотел насыпать песку в вашу печатную машину. Вы поймали его и вздули, потому что кто-то предупредил вас анонимным письмом.

Отец положил статью на стол.

— Откуда ты все это знаешь?

Но Иоанн только отмахнулся от его вопроса.

— Христиан Шарф — руководитель вюрцбургского отряда гитлеровской молодежи. Он его наново организовал. Вы-то, конечно, все это прохлопали. Разговор у них зашел о брошенных в Штутгарте бомбах, и Оскар сказал, что он против и это даже счастье, что Германия проиграла войну, немцы, мол, ни за что ни про что лишили жизни миллионы людей. Он и сам, мол, был в России и в Аушвице и своими глазами видел эти печи для евреев. Говорил и про твою статью и что социализм, пожалуй, самый правильный выход. Ну, те смекнули, что с ним каши не сваришь. Понятно? Тут Шарф и предложил покататься на лодке. А на другой день нашли труп Оскара.

Отец встал.

— Кто же был четвертый?

— Есть один человек, — он притворяется нацистом, чтобы разнюхать все их планы. И письмо вам он же написал. Я не могу назвать его — ведь если дознаются, они и его пристукнут.

Старый социалист с удивлением посмотрел на своего сынишку-конспиратора. А тот опять стоял как ни в чем не бывало, прислонясь к стене и уперев